Жизнь

Дорогие друзья! Предлагаю Вашему вниманию своё произведение. Не накладываю никаких ограничений на комментаторов - у Вас есть полная свобода высказать своё мнение по теме, пофлудить, пофлеймить. Я нахожусь в том возрасте, что для того чтобы обидеть меня или моё самолюбие, нужно весьма и весьма постараться. Идиотизм буду удалять, поэтому будьте конструктивны.
Этим произведением призываю тех, кто умеет рассказать, творчески подойти к процессу бытия, начать говорить. Предлагаю оформлять свои блоги, либо оставлять гиперссылки в комментах, чтобы нам легче было отвечать Вам. Лучше - свои блоги, чтобы Ваш труд всегда был на виду. Итак.
Мастерка.

Суровые девяностые. Как много мы помним о них… Но не многие могут вспомнить процессы, происходившие в местах не столь отдалённых в то время.
Мастерку мне прислали на освобождение родные. Она была из сине-жёлтой мятой ткани с тёплой подкладкой. Мы зашли в штаб с моим семейником прямо в комнату выдачи передач. Зашли в силу его способности получать передачи не из окошка в зоне, где взбудораженная и оголтелая толпа сотней человек льнёт к крохотной амбразуре выдачи посылок, запоминая каждую мелочь, что присылали с обездоленной тогда воли зекам, чтобы потом прийти к тебе в гости и выклянчивать всё, что было необходимо для жизни. Способность эта появилась у семейника благодаря его бабуле, которая, узнав о том, что её любимое чадо страдает почёсыванием, прислала ему в зону супрастин. Естественно, менты эту сердобольность не оценили и назначили ему с тех пор особую процедуру получения передач – в штабе под пристальным оком проверяющего.
Мастерка была не моя. Увидев её, я вспомнил родного брата, с которым мы вместе на отцовском «запорожце» ездили в Козельск, с целью заработать себе мало-мало денег на жизнь продажей какого-то шмотья, взятого на реализацию у барыг. Тогда, после нескольких поездок, брат купил себе спортивный костюм. И вот – олимпийка от костюма послана мне. Это была жертва. Это была большая жертва! Я оценивал этот поступок, содрогаясь, осознавая силу настоящей любви и преданности. Увидев мастерку, я проникся чувством невыразимой благодарности к решению моих родных послать мне именно её, а больше – к решению брата, у которого и ценностей-то не было никаких, кроме этой мастерки.
В комнате выдачи посылок был смотрящий третьего отряда – Валера и несколько офицеров. Валера втихаря получал посылку контингенту «маленькой» комнаты, где жили блатные. Блатные были осетины, дагестанцы и русские от совсем юных мальчиков до дватцатисемилетних парней, обладавших величайшим талантом ведения диалога. Этот талант оказал на меня невероятное влияние, я навсегда и правильно оценил значение аргументов... Ни один смертный не мог устоять против их аргументации и сдавался на их милость, бывало даже через сутки беспрерывного диалога, и отдавал, смирившись, им предмет спора: любую материальную ценность, которую они хотели заполучить. Это были сволочи, мразь, вкравшаяся в мир, где хоть как-то, с грехом пополам, но соблюдались понятия чести и достоинства. Это был бардак, пытающийся построить жизнь на основах прошлого бытия. Но это бытие рушилось, рушилось стабильно и неизбежно - мы ходили в библиотеку, чтобы позаботиться о своей гигиене плодами трудов Ленина и партийных съездов, обозначаемых римскими цифрами как издевательство над Римом с его величественной империей. Блатные хотели казаться стремящимися к позиции справедливости, хотевшие вернуть в мир зоны беспредел, прикрываясь красивыми словами о праведности и святости. Но эти люди так и не достигли легитимности. А они были крайне влиятельными тогда в силу положения привилегированности.
Поэтому мы с Мурахой и пошли в обход, чтобы избавить их от знания, что в зоне появилась красивая вещь.
Я расстроился. Перспектива диалога с блатными меня не радовала. Не то чтобы я не умел общаться с ними – соприкасались мы довольно часто – лишний раз не хотелось. Когда мужики были на работе, мы все находились в жилой зоне; мы спали, просыпаясь только к проверке на плацу в десять утра; после обеда у нас была сиеста на лавочках возле барака, где мы под палящим зноем мордовского солнца отдыхали от вездесущих свирепых комаров. Время от времени мы ходили в баню рядом с бараком и запреткой, чтобы под ледяным душем остудить тепло зноя. Часовой на вышке лениво поглядывал в нашу сторону, а блатные приветствовали его лёгкими возгласами и взмахами рук. Они знали друг друга. И та, и другая сторона встречались ночью на запретной полосе за колючей проволокой, где происходил товарообмен: зоновский ширпотреб меняли на водку и наркотики. Ширпотреб делал Серёжа по кличке «Святой», добрый малый, который и матом не ругался, и был далёк от преступного мира в принципе. Делал он блокнотики в обложке из рентгеновских снимков и плёл ручки из цветных капроновых нитей расплетённых носков. За это блатные берегли его от любого негатива, носили ему курево и чай, а когда сахар. Серёжа не курил, и в голодные для зоны дни, жертвовал курево нам, поскольку для него мы были ближними – наши шконки стояли рядом.
На зону Серёжа попал нелепо. Увидев однажды несоответствие канонов православной церкви с библейским учением, Серёжа решил добыть правду, отправившись в паломничество к самому Алексию второму. Серёжа насушил конопли, чтобы, продавая её по пути, иметь средства к существованию, и с целым мешком сел в поезд до Москвы, откуда его благополучно сняли.
Когда страсти дня улегались и в бараке выключали свет, можно было слышать такую беседу:
- Святой, спишь?
- Не сплю.
- Святой, а что Библия говорит о зеках, о тюрьмах?
- Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие небесное…
- А ещё, Серёжа! – хор пополнялся.
- Блаженны плачущие, ибо они утешатся…Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу...
- Серёжа, а сколько мы будем сидеть? Сколько же это всё будет продолжаться, сил уже нет никаких, забыли, как бабы выглядят?! – разгорались сердца вокруг.
- Скоро не будет тюрем, - отвечал Святой, - Потерпите ещё немного, к двухтысячному году не останется ни одной тюрьмы.
-Хорошо, - удовлетворённо отвечали зеки, и засыпая, уносились в мир свободы.
А я ждал июля. Я и не работал, поскольку мог себе это позволить. Потому что июль был не за горами, июль стоял громадой неизбежности в каждом моём сне и наяву, июль был звонком, июль был моим правом на волю, на свободную жизнь, правом, которое никто не в силах у меня отобрать, если только я сам не испорчу себе жизнь в зоне непредвиденным преступлением. С июлем не мог поспорить не просто любой «блатной», а и отрядник – кадровый офицер, капитан, опер, которого погнали, по слухам, с соседней зоны за какое-то несоответствие должности. Он вызвал меня однажды на беседу в каптёрку, где варили нередко мак, и попытался побеседовать со мной, продвигая мысль о крайней необходимости работы. Я тогда не знал, что зекам выделяют деньги на дорогу по освобождению, и он пытался, устало, поставить меня в позицию нужды, которая в то время была так популярна, а я решил дождаться освобождения, и не внял его уговорам.
Мастерка могла отобрать у меня вожделенную свободу.
Валера посмотрел на меня, а я на Валеру. Я оформлял мастерку на склад до дня освобождения, а Валера получал какую-то посылку. Мы словно не узнавали друг друга, будто виделись в первый раз, опускали глаза и досадовали про себя о том, что встретили друг друга в неподходящее время в неподходящем месте.
После обеда ко мне домой пришёл Ибраха – блатной из «маленькой». Он обнял меня одной рукой, присаживаясь на шконку рядом, и спросил:
-Посылку получил, Резник?
- Получил, я уже был у вас.
- Как родители, не болеют? Что пишут, дружище?
- Нормально, - говорю, - не болеют.
А сам знаю, что плевать ему на моих родителей, и на всё на свете плевать, потому что он - мразь последняя – бандит, и сидит за бандитизм, и что он убивал, насиловал и грабил. Ибраха как-то давал мне читать свой приговор, где описывались многочисленные эпизоды его преступлений, когда он с дружками врывался в квартиры жертв, и на глазах мужей и детей, вырывал с мясом серёжки из ушей жён и матерей и насиловал женщин, а некоторых убивал, чаще, сопротивлявшихся мужей. И приехал Ибраха в зону с малолетки со сроком двенадцать лет.
- Что тебе, Ибрагим? – я не выдерживаю. Мысль о мастерке не даёт мне покоя. По понятиям выйдет так, что я должен буду её отдать. Не важно - кому, важно, что на общее дело, какому-нибудь узнику, сидящему в БУРе, или солдату на вышке. Из зоны увозить – плохо. Это осознание было выше моих сил. Я с трудом мог понимать, что сделаю, если он посягнёт на самое святое, что есть у меня – любовь близких.
- Дай нам что-нибудь, - попросил Ибраха. Не на общак, не для БУРа, дай нам, дай мне, поделись по-братски, чем можешь.
Я опешил. Он не знал о мастерке. Я дал ему рассыпной «Ватры», пару развёрнутых карамелек, за что Ибраха был мне весьма благодарен. Он похлопал меня по плечу, ещё раз поинтересовался, не болеют ли родители, и ушёл.
Валера как будто забыл о мастерке. Валера молчал как рыба. Я встречал его довольно часто, порой в самых невыгодных для него местах. Валера был странным. Он ни разу не позвал меня на разговор. Его засланцы приходили и агитировали меня устроиться на работу, но от него я не получил в свой адрес ни слова, ни оценки. Хотя нет. Однажды он заговорил со мной. Семейники раздобыли где-то гитару.
- Резник, сыграй, поиграй, Ром, как на воле, помнишь?
Я играл и пел, а в барак стекались слушатели. Пришёл и Валера. Он сел на шконку в проходняке напротив и стал слушать. Когда песня кончилась, Валера сказал:
- Ништяк. Играй.
И ушёл.
Однажды он, обколовшись маком, застыл, время от времени почёсывась, на очке общего сортира на улице, с голой задницей. На это шоу в течение двух часов бегала смотреть вся зона, пока Валера не пришёл в себя.
И вот июль! Середина июля. Завтра этап, сегодня выдают шмотки на освобождение. Завтра я буду за забором! Завтра я покину это невообразимое общество, этот нелепый зоопарк существ, называющих себя людьми, это быдло, страдающее ни за что по прихоти и воле прокурора и судьи – никто не считал виноватым себя.
Шмотки получены, чифир варится, меня провожают. Меня нагрузили письмами, адресами, просьбами зайти и передать. Мне завидовали, меня называли красавчиком.
- Резник, - раздался голос шныря, - в «маленькую», Валера зовёт.
Шнырь был наш, калужский малый. Звали его Репа. Его завербовали блатные ещё на больничке в преддверии лагеря, называемую «крестом», посулив ему безбедную судьбу аптекаря в нашем, третьем, отряде. На «крест» приходили блатные регулярно, выискивая людей, чьи косяки на воле могли бы послужить им на руку. Они проповедовали о том, что в зону возвращаются 90 процентов отбывавших наказание, что нужно учесть первоходам для их определения по жизни в данный момент. Они предлагали сознаться в сотрудничестве с ментами и в торговле «кайфом» на воле. Это были косяки, но чистосердечное признание могло существенно облегчит жизнь в зоне. Конечно, всё это было враньё. Так и Репа признался в том, что торговал «кайфом», и попал в оборот уговоров.
- Ты же понимаешь, кем ты будешь? – спрашивал я, когда он, в смятении приходил ко мне в палату просить совета.
- Да, я буду варить им мак.
- Ты будешь шнырём, ты будешь у них на посылках.
- Думаешь, не стоит соглашаться?
- Без вариантов, - отвечал я.
Тогда он ушёл, а позже я увидел, что он дал им согласие быть шнырём.
В «маленькой» я бывал раньше, когда приносил сигареты на общак. Сейчас там собрались все блатные отряда.
- Что тебе прислали?- спросил Валера.
- Мастерку, - холодея, ответил я.
- Я помню, - он почему-то погрозил мне пальцем, - покажь.
Я сходил домой и вернулся в мастерке.
- Дай померить, - попросил Валера. Я снял мастерку и подумал, что никуда я теперь не поеду, ни на какую волю, что жить мне и гнить с искалеченной судьбой где-нибудь на севере… Отдавать мастерку я не собирался. Я уже всё решил...
Он надел олимпийку, покрутился, спросил:
- Ништяк?
- Ништяк, - кто-то ответил ему, - дай мне.
Они мерили мастерку, а я видел себе долгий этап на север с вонючими и вшивыми пересылками, неистово лающих собак, спецвагоны со злющим конвоем…
- Отдай, - сказал Валера.
- Не могу, - сказал я.
- Почему?
- Не моё, вернуть надо…
-Ты на волю идёшь, там деньги есть, заработаешь себе, купишь во сто раз лучше, украдёшь, что захочешь!
- Нет! - аргументов у меня больше не было.
Ибраха снял с себя мастерку, и протянул мне, я тут же её надел. Было очень жарко.
Валера психанул:
- Вам, калужским, в фуфайках надо освобождаться в такую жару!
Я развернулся и ушёл. Меня никто не преследовал, ничего не кричал мне вслед… Это было чудо, будто бы святой Серёжа помолился обо мне своему неведомому Богу, чтобы моя душа была чиста пред Ним, и со мной осталась любовь моих близких.
Ночью мы с друзьями пили чифир, и мечтали о воле.
А назавтра был этап, потом - сутки на пересылке с преступниками закона, с невероятными людьми, объединёнными общей идеей свободы, а потом поезд в Москву, вольный поезд с живыми людьми с запахами духов и носков в плацкартном вагоне.
06.01.2014